Сколько же я написал о ней стихов, поэм и рассказов, а кажется, что чего-то упустил, запамятовал, недораскрыл к себе ее объятий и слезы горькие ее я по годам ра: лук размазал. Может, потому я столь лихорадочно берусь за свой рассказ очередной, чтоб душу в нем как-то утешить своим к ней чувством за поздалым. Вот так всегда мы не при жизни, а с их уходом сознаем, что лучше мам на свете нету и нет верней их и не будет, без них устойчивости нет.

Сколько же я написал о ней стихов, поэм и рассказов, а кажется, что чего-то упустил, запамятовал, недораскрыл к себе ее объятий и слезы горькие ее я по годам ра: лук размазал. Может, потому я столь лихорадочно берусь за свой рассказ очередной, чтоб душу в нем как-то утешить своим к ней чувством за поздалым. Вот так всегда мы не при жизни, а с их уходом сознаем, что лучше мам на свете нету и нет верней их и не будет, без них устойчивости нет.

 

В СВОЕМ сказе о маме я буду вспоминать ее, отдавая как бы должное за свое невнимание к ней при жизни, за свои недосказанные сыновьи слова, за свои написанные стихи, посвященные ей с большим опозданием и приведенные здесь почти что полностью, как признание ей в любви. Авось душа ее живая меня услышит и простит:

 

«Десять лет. как нету мамы,

У Без ее любви мне худо,

Без нее мне свету мало,

Без нее в душе остуда.

Да и путь мой как-то вьется

Без нее не очень прямо.

Без нее мне не смеется,

Лишь грустится: — мама, мама!»

На днях показали по телевизору, как изгоняли дети мать из квартиры в подвал на проживание. Им, видите ли, нужны лишние квадратные метры. Я так был потрясен и растерян, что сразу не заметил слез, скатывавшихся по моему небритому лицу. Я вспомнил, как у нас в течение восьми лет жили две матушки, будто две сестры. Мир между ними, по-видимому, заключался в том, что с первых дней довольно покладистая моя теща не очень наглядно, но все ж уступала моей маме с характером, ставшей безоружной перед сговорчивостью моей второй мамы с тихим голосом и улыбкой вроде в чем-то виноватой. Она упокоилась так же тихо, как и жила, уйдя на восемьдесят шестом году жизни, за два года до кончины моей мамы, скончавшейся на восемьдесят пятом году. Они и сейчас рядышком, вместе — две могилы за одной оградой, где я и себе оставил место, чтобы быть к ним ближе, особенно к маме моей, искупая как бы этим свои отдаленности от нее, связанные с внешними расстояниями-разлуками и внутренними неоценимостями ее любви, ее тревоги и ее святости, находившимися рядом со мной, под одной крышей. Так что недавние слезы, цеплявшиеся за «частоколики» щетины на моем лице, были невольно вызваны болью за матушку, сопротивлявшуюся физическому вытеснен и ю со стороны бывших комочков, бережно носимых у  себя под сердцем.

Такую жестокость мое больное сердце не выдерживало, и я вынужден был переключиться на другой канал. Должно же быть хоть что-то святым в наши дни. Такого не было в моем былом, чтоб дети изгоняли мать из дома, как нечистую силу, как некую чужеродную особь! Кто остановит их, и кто спросит: «Как же земля таких вот носит?» Просто не могу не добавить к этому ужасу вторую часть приведенного выше стихотворения:

 

«Десять лет смотрю на фото,

Жизни прежней панораму…

За окошком вскрикнул кто-то

И позвал на помощь маму.

Мне не надобны акценты

На трагедии и драмы.

Просто в тяжкие моменты

Я и нынче рядом с мамой».

Не сомневаюсь в том, что кто-то из моих недругов, коих у меня не счесть, может подловить с насмешкой меня на том, что вряд ли у меня было все безоблачно в отношениях с матушкой. И будет прав, ибо, если б я был идеальным сыном, повествования этого с накатами чувств прощения можно было бы не начинать. И период был действительно весьма нелегким в наших отношениях, когда жизненная депрессия и ее выкормыш алкоголь засасывали маминого сына в свою трясину, когда вокруг рядом не осталось ни одной души, ищи не ищи, кроме мамы, тянувшей ко мне руки вблизи и в разлуке. Наверное, надо было пройти через черную полосу, пред которой армейская полоса препятствий казалась чуть ли не прогулкой. Наградой было мне за это — моя тридцатишестилетняя абсолютная трезвость, а это — вторая половина да еще с небольшим «плавничком» всего моего жизненного пути. Этого времени мне едва хватит, чтоб повиниться перед матушкой за все мои виды-обиды, спущенные на нее с меня-дряни по пьяни, да покаяться перед Богом за столь долго нащупываемую к Нему дорогу. Может быть, мне, потерявшему себя, были необходимы те искания-испытания, чтоб выйти потом на прямой путь, ведущий к Храму и к отчему дому, где мама меня одиноко ждала:

 

«Она с грустинкой и слезинкой 

Меня встречала на крыльце 

Да с новой сеточкой морщинок. 

С вуалью схожей, на лице.

Пластинка где-то голосила 

Не в пику нежным чувствам — вместо! 

А мама, стол скрипел, месила

Для дорогого гостя тесто».

Она, может быть, для того и овладела профессией пекаря в пекарне, чтоб удивлять меня, ребенка Сталинграда, своим хлебом до конца своих дней. Для меня и сегодня священнее продукта, чем хлеб, нет, ибо я всегда ощущаю в нем запах маминых рук. И тут ничего удивительного нет, поскольку запах того же детства может прийти ко мне по волнам воспоминаний, идущих от весенней лужицы с моим корабликом, качавшимся на ней. Или запах юности от веснушек первой твоей девчонки может, стоит захотеть, коснуться морщинок на моем лице. Так что хлеб ежедневно напоминает мне неповторимый запах маминых рук…

Вот пишу сейчас о маме, а по телевизору, «везет» же, в рубрике «ЧП за неделю» показывают убийство восемнадцатилетним сыном молодых родителей из-за запрета приводить молодую подругу в их однокомнатную квартиру. Раньше дети обращались за помощью к своим родителям, теперь родителям трудно спастись от своих чад-палачей. Увиденное меня шокировало, особенно когда показали убиенных родителей и убийцу-сына. Подспудно вертится вопрос, который не уйдет из головы, пока не задам его самому себе, моему

читателю и всему человеческому роду: «Стоит ли рожать себе на погибель?» Наперед знаю, что если я напишу о нецелесообразности такое показывать по телевизору, мне тут же укажут на то, что и писать об этой бесчеловечности неуместно. Но мне это понадобилось для сравнения отношений к матерям в былом времени и нынешнем. Лучше бы я не смотрел этот кровавый фрагмент, но это с одной стороны, а с другой — я рад за наших мам ушедших, не знавших таких трагедий.

Люди научились расщеплять атом, приплюсовывать новые открытые ими элементы к таблице Менделеева, строить атомные электростанции, прокладывать пути к Луне и Марсу, вести газовые трубопроводы по дну морей и океанов, а вот выстроить отношения уважения от младших к старшим возрастам для них является проблемой проблем. Не хватает, по-видимому, терпения, умения учить свое потомство духовным, моральным и просто житейским ценностям, опирающимся на три незыблемые опоры — дружбу, любовь и уважение.

Сейчас дружбу, ради которой один идет на смерть, прикрывая отход другому, смеясь, относят к «голубой», любовь, в том числе и первую, отдают на поруганье сексу. И жаль, что даже уваженья теперь у денег в услуженьях. Все души порывы рвут тротила взрывы, разбавляют матом ряд словесный — «мама», «миру — мир!», «малютка»… Как же стало страшно жить на свете белом при растущей жути, топающей следом. Вторая Отечественная, шедшая за нами с мамой по пятам, была страшней, но не намного беды у мирного порога, у сердца с нынешней тревогой, нередко с болью ножевой… «Спаси детей моих, Бог мой!» — я раньше слышал шепот мамы, теперь же я ее слова твержу, отпугивая беды.

Сегодня ощущается, что земля вращается не вокруг земной оси, а денежной, где все временные пояса, времена года, часы свиданий и разлук переведены на денежные единицы, где все покупается и продается — и жизнь, и смерть, и птичье пенье, и даже миги озаренья. И лишь былое нам на память себя бесплатно отдает, щемяще так, где снова мама меня встречает у ворот:

Она не в рань меня разбудит.

Стеля на стол

скатерку-скатерть.

И добротой похожей будет

В минуты те на Божью Матерь!

Владимир РОДИОНОВ